Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
чем контрастнее мода выглядит по сравнению с предыдущим стилем, тем быстрее все это дело выходит из моды. Шаровары и "скини", приходят и быстро уходят, а "классика" остается актуальной во все времена.
(с)
(с)
четверг, 20 декабря 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
вторник, 18 декабря 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
shmandercheizer.livejournal.com/69856.html?medi... - книги и статьи
nikkori.livejournal.com/189124.html?media - японские изобретения
scinquisitor.livejournal.com/150344.html?media
nikkori.livejournal.com/189124.html?media - японские изобретения
scinquisitor.livejournal.com/150344.html?media
четверг, 13 декабря 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
это было навсегда, пока не кончилось...
хочется поставить жирную точку7 Или уйти закрыв гештальт чтоб не чувствовать недосказанност7...
что я нового скажу7 что мне было плохо и потому ушла. я и так это сказала.
чтоб не держал зла7 это не зависит от моих слов.
чтоб понял7 а зачем7 это ничего не изменит а значит не имеет значения.
значит главное - мне неприятно оставлять позади дорогого человека и я чувствую перед ним вину. надо попрощаться по-человечески.
вот в чем суть.
разошлись.. и уже говорить не о чем. и у каждого свои цели . своя жизнь.
но эти три года был самым близким человеком. который знает обо мне то что никто не знает.
поэтому хочу по-человечески попрощаться. обняться. пожать руки. пожелать хорошего.
с вотсапа неотправленного
я понимаю как ты все видишь. Для тебя я - еще одна предательница. Я помню твои слова о женщинах которые только и ждут как их возьмут за руку и уведут. Ты прав на 200 процентов. Именно так. И с тобой осталась та которую ты уже выбрал и взял за руку. а я.. я не смогла. Мне душевно невыносимо. Я не альтруистка и не святая. Искренне радоваться за вас. а по ночам плакать. Не хочу. Я спрашивала себя если бы я все знала с самого начала как бы я поступила. И все-таки точно так же. Потому что меня держало возле тебя то что ты писал. Это было так необыкновенно и вдохновляюще. А вот когда я узнала про твою цель я поняла что ты сделал свой выбор. Ребенок. семья плохо сочетаются с творчеством. Если по счастью ты будешь писать дальше Лена всегда поможет тебе. она отлично вычитывает твои тексты. Я спокойна. я не бросаю тебя на произвол. Необходимую информацию я скинула на почту. Это воплне подходящий момент. На самом деле так легче. Когда находит и я хочу позвонить я представляю что ты с ней и меня отворачивает. А тебе тоже легче эти дни пережить с ней пока привыкнешь.
надеюсь что ты меня поймешь и простишь.
Почему так сразу и бесповоротно7. Потому что я тогда почувствовала такую боль и безнадежность.. Передо мной распахнулась бездна.. А самое главное я поняла что буду чувстовать это всегда.. я на это обречена до конца.. сколько буду с тобой. нет
хочется поставить жирную точку7 Или уйти закрыв гештальт чтоб не чувствовать недосказанност7...
что я нового скажу7 что мне было плохо и потому ушла. я и так это сказала.
чтоб не держал зла7 это не зависит от моих слов.
чтоб понял7 а зачем7 это ничего не изменит а значит не имеет значения.
значит главное - мне неприятно оставлять позади дорогого человека и я чувствую перед ним вину. надо попрощаться по-человечески.
вот в чем суть.
разошлись.. и уже говорить не о чем. и у каждого свои цели . своя жизнь.
но эти три года был самым близким человеком. который знает обо мне то что никто не знает.
поэтому хочу по-человечески попрощаться. обняться. пожать руки. пожелать хорошего.
с вотсапа неотправленного
я понимаю как ты все видишь. Для тебя я - еще одна предательница. Я помню твои слова о женщинах которые только и ждут как их возьмут за руку и уведут. Ты прав на 200 процентов. Именно так. И с тобой осталась та которую ты уже выбрал и взял за руку. а я.. я не смогла. Мне душевно невыносимо. Я не альтруистка и не святая. Искренне радоваться за вас. а по ночам плакать. Не хочу. Я спрашивала себя если бы я все знала с самого начала как бы я поступила. И все-таки точно так же. Потому что меня держало возле тебя то что ты писал. Это было так необыкновенно и вдохновляюще. А вот когда я узнала про твою цель я поняла что ты сделал свой выбор. Ребенок. семья плохо сочетаются с творчеством. Если по счастью ты будешь писать дальше Лена всегда поможет тебе. она отлично вычитывает твои тексты. Я спокойна. я не бросаю тебя на произвол. Необходимую информацию я скинула на почту. Это воплне подходящий момент. На самом деле так легче. Когда находит и я хочу позвонить я представляю что ты с ней и меня отворачивает. А тебе тоже легче эти дни пережить с ней пока привыкнешь.
надеюсь что ты меня поймешь и простишь.
Почему так сразу и бесповоротно7. Потому что я тогда почувствовала такую боль и безнадежность.. Передо мной распахнулась бездна.. А самое главное я поняла что буду чувстовать это всегда.. я на это обречена до конца.. сколько буду с тобой. нет
понедельник, 10 декабря 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
пятница, 07 декабря 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
от детей, бывало, добивались настоящей актёрской игры (за счёт, возможно, не столько детской одарённости, сколько отзывчивости и управляемости, то есть опираясь не столько на талант, сколько на характер), ещё и правильно снимали детскую фактуру, детскую естественность (то есть и операторы кое-что умели). Отчасти этим объясняются феномены, когда взрослый актёр проигрывает самому себе: вдруг замечаешь, насколько по-другому он существовал в кадре, будучи ребёнком. Взять хотя бы, чтобы далеко не ходить, Кристину Орбакайте в "Чучеле" и Кристину Орбакайте во всех прочих ролях. Начинающая Орбакайте начинает и выигрывает.
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
воскресенье, 02 декабря 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
иннерлихь гекюндигт - внутренне уволившийся
пятница, 30 ноября 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Владимир Набоков. Весна в Фиальте
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
видела Серебрякова в спектакле Андрона Кончаловского, где он играл Тригорина в Чайке с Юлией Высоцкой, а Ирина Розанова-Аркадина делала ему на сцене м..нет.
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
«Пьяный, прижавшись к столбу фонаря, смотрел, улыбаясь, на тень свою, она вздрагивала»,— а ночь — по моим же словам — была тихая, лунная, такими ночами фонарей не зажигали, тень не могла вздрагивать, если нет ветра и огонь горит спокойно. Такие «описки» и «обмолвки» встречались почти в каждом моем рассказе, и я жестоко ругал себя за это.
«Море смеялось», - писал я и долго верил, что это — хорошо. В погоне за красотой я постоянно грешил против точности описаний, неправильно ставил вещи, неверно освещал людей.
«А печь стоит у вас не так», - заметил мне Л. Н. Толстой, говоря о рассказе «Двадцать шесть и одна». Оказалось, что огонь крендельной печи не мог освещать рабочих так, как было написано у меня.
Такие, будто мелкие, ошибки имеют большое значение, потому что они нарушают правду искусства. Вообще крайне трудно найти точные слова и поставить их так, чтобы немногими было сказано много, «чтобы словам было тесно, мыслям — просторно», чтобы слова дали живую картину, кратко отметили основную черту фигуры, укрепили сразу в памяти читателя движения, ход и тон речи изображаемого лица.
Одно дело — «окрашивать» словами людей и вещи, другое — изобразить их так «пластично», живо, что изображенное хочется тронуть рукой, как, часто, хочется потрогать героев «Войны и мира» у Толстого.
Мне нужно было написать несколькими словами внешний вид уездного городка средней полосы России. Вероятно, я сидел часа три, прежде чем удалось подобрать и расположить слова в таком порядке:
Волнистая равнина вся исхлестана серыми дорогами, и пестрый городок Окуров посреди ее — как затейливая игрушка на широкой сморщенной ладони.
Мне показалось, что я написал хорошо, но, когда рассказ был напечатан, я увидел, что мною сделано нечто похожее на расписной пряник или красивенькую коробку для конфет.
Я думаю, что это — жалобы на «нищету» не русского, а вообще человеческого языка, и вызывает их то, что есть чувствования и мысли неуловимые, невыразимые словом. Именно об этом прекрасно говорит книжка Горнфельда. Но, минуя «неуловимое словом», русский язык неисчерпаемо богат и все обогащается с быстротой поражающей.
Чтобы убедиться в быстроте роста языка, стоит только сравнить запасы слов — лексиконы — Гоголя и Чехова, Тургенева и, например, Бунина, Достоевского и, скажем, Леонида Леонова. Последний сам в печати заявил, что он идет от Достоевского, он мог бы сказать, что в некоторых отношениях — укажу на оценку разума — он зависим и от Льва Толстого.
Но обе эти зависимости таковы, что свидетельствуют лишь о значительности молодого писателя и отнюдь не скрывают своеобразия его. В романе «Вор» он совершенно неоспоримо обнаружил, что языковое богатство его удивительно; он уже дал целый ряд своих, очень метких слов, не говоря о том, что построение его романа изумляет своей трудной и затейливой конструкцией.
Мне кажется, что Леонов — человек какой-то «своей песни», очень оригинальной, он только что начал петь ее, и ему не может помешать ни Достоевский, ни кто иной.
Я не считаю себя мастером, способным создавать характеры и типы, художественно равноценные типам и характерам Обломова, Рудина, Рязанова и т. д. Но все же для того, чтобы написать «Фому Гордеева», я должен был видеть не один десяток купеческих сыновей, не удовлетворенных жизнью и работой своих отцов, они смутно чувствовали, что в этой однотонной, «томительно бедной жизни» — мало смысла.
Из таких, как Фома, осужденных на скучную жизнь и оскорбленных скукой, задумавшихся людей, в одну сторону выходили пьяницы, «прожигатели жизни», хулиганы, а в другую — отлетали «белые вороны», как Савва Морозов, на средства которого издавалась ленинская «Искра», как пермский пароходчик Н. А. Мешков, снабжавший средствами партию эсеров, калужский заводчик Гончаров, москвич Н. Шмит и еще многие.
Отсюда же выходили и такие культурные деятели, как череповецкий городской голова Милютин и целый ряд московских, а также, провинциальных купцов, весьма умело и много поработавших в области науки, искусства и т. д.
Крестный отец Фомы Гордеева, Маякин, тоже сделан из мелких черточек, из «пословиц», и я не ошибся: после 1905 года — после того, как рабочие и крестьяне вымостили для Маякиных дорогу к власти своими телами, — Маякины, как известно, играли немалую роль в борьбе против рабочего класса, да и теперь еще мечтают вернуться на старые гнезда.
Странные были люди среди босяков, и многого я не понимал в них, но меня очень подкупало в их пользу то, что они не жаловались на жизнь, а о благополучной жизни «обывателей» говорили насмешливо, иронически, но не из чувства скрытой зависти, не потому что «видит око, да зуб неймет», а как будто из гордости, из сознания, что живут они — плохо, а сами по себе лучше тех, кто живет «хорошо».
Изображенного мною в «бывших людях» содержателя ночлежки Кувалду я увидел впервые в камере мирового судьи Колонтаева. Меня поразило чувство собственного достоинства, с которым этот человек в лохмотьях отвечал на вопросы судьи, презрение, с которым он возражал полицейскому, обвинителю, и потерпевшему-трактирщику, избитому Кувалдой. Также изумлен был я беззлобной насмешливостью одесского босяка, рассказавшего мне случай, описанный мною в рассказе «Челкаш».
С этим человеком я лежал в больнице города Николаева (Херсонского). Хорошо помню его улыбку, обнажавшую его великолепные белые зубы, — улыбку, которой он заключил повесть о предательском поступке парня, нанятого им на работу: «Так и пустил я его с деньгами; иди, болван, ешь кашу!».
Так вот чем объясняется мое пристрастие к «босякам» — желанием изображать людей «необыкновенных», а не людей нищеватого, мещанского типа. Тут, конечно, сказалось и влияние иностранной и прежде других французской литературы, более красочной и яркой, чем русская. Но главным образом тут действовало желание прикрасить за свой счет «вымыслом» «томительно бедную жизнь», о которой говорит пятнадцатилетняя девушка.
Это желание, как я уже сказал, называется «романтизмом». Некоторые критики считали мой романтизм отражением философского идеализма. Я думаю, что это неправильно.
Философский идеализм учит, что над человеком, животными и над всеми вещами, которые человек создает, существуют и главенствуют «идеи»; они служат совершеннейшими образцами всего, творимого людьми, и человек, в деятельности своей, вполне зависит от них, вся его работа сводится к подражанию образцам, «идеям», бытие которых он якобы смутно чувствует.
С этой точки зрения, где-то над нами существует идея кандалов и двигателя внутреннего сгорания, идея туберкулезной бациллы и скорострельного оружия, идея жабы, мещанина, крысы и вообще всего, что существует на земле и что создается человеком. Совершенно ясно, что отсюда вытекает неизбежность признать бытие творца всех идей, Какое-то существо, зачем-то создающее орла и вошь, слона и лягушку.
Для меня не существует идеи вне человека, для меня именно он является творцом всех вещей и всех идей, именно он — чудотворец и в будущем владыка всех сил природы. Самое прекрасное в мире нашем то, что создано трудом, умной человеческой рукой, и все наши мысли, все идеи возникают из трудового процесса, в чем убеждает нас история развития искусства, науки, техники. Мысль приходит после факта.
Пред человеком я потому «преклоняюсь», что, кроме воплощений его разума, его воображения, его домысла, — не чувствую и не вижу ничего в нашем мире. Бог есть такая же человечья выдумка, как, например, — «светопись», с той разницей, что «фотография» фиксирует действительно сущее, а Бог — снимок с выдумки человека о себе самом как о существе, которое хочет — и может — быть всезнающим, всемогущим и совершенно справедливым.
И если уж надобно говорить о «священном», — так священно только недовольство человека самим собою и его стремление быть лучше, чем он есть; священна его ненависть ко всякому житейскому хламу, созданному им же самим; священно его желание уничтожить на земле зависть, жадность, преступления, болезни, войны и всякую вражду среди людей, священ его труд».
Горький М. «О том, как я учился писать», 1928 г.
«Море смеялось», - писал я и долго верил, что это — хорошо. В погоне за красотой я постоянно грешил против точности описаний, неправильно ставил вещи, неверно освещал людей.
«А печь стоит у вас не так», - заметил мне Л. Н. Толстой, говоря о рассказе «Двадцать шесть и одна». Оказалось, что огонь крендельной печи не мог освещать рабочих так, как было написано у меня.
Такие, будто мелкие, ошибки имеют большое значение, потому что они нарушают правду искусства. Вообще крайне трудно найти точные слова и поставить их так, чтобы немногими было сказано много, «чтобы словам было тесно, мыслям — просторно», чтобы слова дали живую картину, кратко отметили основную черту фигуры, укрепили сразу в памяти читателя движения, ход и тон речи изображаемого лица.
Одно дело — «окрашивать» словами людей и вещи, другое — изобразить их так «пластично», живо, что изображенное хочется тронуть рукой, как, часто, хочется потрогать героев «Войны и мира» у Толстого.
Мне нужно было написать несколькими словами внешний вид уездного городка средней полосы России. Вероятно, я сидел часа три, прежде чем удалось подобрать и расположить слова в таком порядке:
Волнистая равнина вся исхлестана серыми дорогами, и пестрый городок Окуров посреди ее — как затейливая игрушка на широкой сморщенной ладони.
Мне показалось, что я написал хорошо, но, когда рассказ был напечатан, я увидел, что мною сделано нечто похожее на расписной пряник или красивенькую коробку для конфет.
Я думаю, что это — жалобы на «нищету» не русского, а вообще человеческого языка, и вызывает их то, что есть чувствования и мысли неуловимые, невыразимые словом. Именно об этом прекрасно говорит книжка Горнфельда. Но, минуя «неуловимое словом», русский язык неисчерпаемо богат и все обогащается с быстротой поражающей.
Чтобы убедиться в быстроте роста языка, стоит только сравнить запасы слов — лексиконы — Гоголя и Чехова, Тургенева и, например, Бунина, Достоевского и, скажем, Леонида Леонова. Последний сам в печати заявил, что он идет от Достоевского, он мог бы сказать, что в некоторых отношениях — укажу на оценку разума — он зависим и от Льва Толстого.
Но обе эти зависимости таковы, что свидетельствуют лишь о значительности молодого писателя и отнюдь не скрывают своеобразия его. В романе «Вор» он совершенно неоспоримо обнаружил, что языковое богатство его удивительно; он уже дал целый ряд своих, очень метких слов, не говоря о том, что построение его романа изумляет своей трудной и затейливой конструкцией.
Мне кажется, что Леонов — человек какой-то «своей песни», очень оригинальной, он только что начал петь ее, и ему не может помешать ни Достоевский, ни кто иной.
Я не считаю себя мастером, способным создавать характеры и типы, художественно равноценные типам и характерам Обломова, Рудина, Рязанова и т. д. Но все же для того, чтобы написать «Фому Гордеева», я должен был видеть не один десяток купеческих сыновей, не удовлетворенных жизнью и работой своих отцов, они смутно чувствовали, что в этой однотонной, «томительно бедной жизни» — мало смысла.
Из таких, как Фома, осужденных на скучную жизнь и оскорбленных скукой, задумавшихся людей, в одну сторону выходили пьяницы, «прожигатели жизни», хулиганы, а в другую — отлетали «белые вороны», как Савва Морозов, на средства которого издавалась ленинская «Искра», как пермский пароходчик Н. А. Мешков, снабжавший средствами партию эсеров, калужский заводчик Гончаров, москвич Н. Шмит и еще многие.
Отсюда же выходили и такие культурные деятели, как череповецкий городской голова Милютин и целый ряд московских, а также, провинциальных купцов, весьма умело и много поработавших в области науки, искусства и т. д.
Крестный отец Фомы Гордеева, Маякин, тоже сделан из мелких черточек, из «пословиц», и я не ошибся: после 1905 года — после того, как рабочие и крестьяне вымостили для Маякиных дорогу к власти своими телами, — Маякины, как известно, играли немалую роль в борьбе против рабочего класса, да и теперь еще мечтают вернуться на старые гнезда.
Странные были люди среди босяков, и многого я не понимал в них, но меня очень подкупало в их пользу то, что они не жаловались на жизнь, а о благополучной жизни «обывателей» говорили насмешливо, иронически, но не из чувства скрытой зависти, не потому что «видит око, да зуб неймет», а как будто из гордости, из сознания, что живут они — плохо, а сами по себе лучше тех, кто живет «хорошо».
Изображенного мною в «бывших людях» содержателя ночлежки Кувалду я увидел впервые в камере мирового судьи Колонтаева. Меня поразило чувство собственного достоинства, с которым этот человек в лохмотьях отвечал на вопросы судьи, презрение, с которым он возражал полицейскому, обвинителю, и потерпевшему-трактирщику, избитому Кувалдой. Также изумлен был я беззлобной насмешливостью одесского босяка, рассказавшего мне случай, описанный мною в рассказе «Челкаш».
С этим человеком я лежал в больнице города Николаева (Херсонского). Хорошо помню его улыбку, обнажавшую его великолепные белые зубы, — улыбку, которой он заключил повесть о предательском поступке парня, нанятого им на работу: «Так и пустил я его с деньгами; иди, болван, ешь кашу!».
Так вот чем объясняется мое пристрастие к «босякам» — желанием изображать людей «необыкновенных», а не людей нищеватого, мещанского типа. Тут, конечно, сказалось и влияние иностранной и прежде других французской литературы, более красочной и яркой, чем русская. Но главным образом тут действовало желание прикрасить за свой счет «вымыслом» «томительно бедную жизнь», о которой говорит пятнадцатилетняя девушка.
Это желание, как я уже сказал, называется «романтизмом». Некоторые критики считали мой романтизм отражением философского идеализма. Я думаю, что это неправильно.
Философский идеализм учит, что над человеком, животными и над всеми вещами, которые человек создает, существуют и главенствуют «идеи»; они служат совершеннейшими образцами всего, творимого людьми, и человек, в деятельности своей, вполне зависит от них, вся его работа сводится к подражанию образцам, «идеям», бытие которых он якобы смутно чувствует.
С этой точки зрения, где-то над нами существует идея кандалов и двигателя внутреннего сгорания, идея туберкулезной бациллы и скорострельного оружия, идея жабы, мещанина, крысы и вообще всего, что существует на земле и что создается человеком. Совершенно ясно, что отсюда вытекает неизбежность признать бытие творца всех идей, Какое-то существо, зачем-то создающее орла и вошь, слона и лягушку.
Для меня не существует идеи вне человека, для меня именно он является творцом всех вещей и всех идей, именно он — чудотворец и в будущем владыка всех сил природы. Самое прекрасное в мире нашем то, что создано трудом, умной человеческой рукой, и все наши мысли, все идеи возникают из трудового процесса, в чем убеждает нас история развития искусства, науки, техники. Мысль приходит после факта.
Пред человеком я потому «преклоняюсь», что, кроме воплощений его разума, его воображения, его домысла, — не чувствую и не вижу ничего в нашем мире. Бог есть такая же человечья выдумка, как, например, — «светопись», с той разницей, что «фотография» фиксирует действительно сущее, а Бог — снимок с выдумки человека о себе самом как о существе, которое хочет — и может — быть всезнающим, всемогущим и совершенно справедливым.
И если уж надобно говорить о «священном», — так священно только недовольство человека самим собою и его стремление быть лучше, чем он есть; священна его ненависть ко всякому житейскому хламу, созданному им же самим; священно его желание уничтожить на земле зависть, жадность, преступления, болезни, войны и всякую вражду среди людей, священ его труд».
Горький М. «О том, как я учился писать», 1928 г.
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
четверг, 29 ноября 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Отношения – это обоюдная ответственность, и если каждый будет отвечать за себя, а не партнера, то всем будет лучше и комфортнее.
С мужчинами просто: их нужно поддерживать, выслушивать, кормить, давать и не отнимать у них их место в доме. С женщинами просто: с ними надо разговаривать и давать защищенность и чувство любви. Со всеми просто, если быть искренними и не хотеть любыми путями сломать партнера.
С мужчинами просто: их нужно поддерживать, выслушивать, кормить, давать и не отнимать у них их место в доме. С женщинами просто: с ними надо разговаривать и давать защищенность и чувство любви. Со всеми просто, если быть искренними и не хотеть любыми путями сломать партнера.
пятница, 23 ноября 2018
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Расположение вещей
На плоскости стола,
И преломление лучей,
И синий лед стекла.
Сюда — цветы, тюльпан и мак,
Бокал с вином — туда.
Скажи, ты счастлив?— Нет.— А так?
Почти.— А так?— О да!
О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, не увиденный нами,
Как в парк повернувший последний
трамвай,—
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
Сломалась в дороге твоя колесница,
На юг улетела последняя птица,
Последний ушел из Невы теплоход.
Я вышел на Мойку: зима настает.
Нас больше не мучит желание славы,
Другие у нас представленья и нравы,
И милая спит, и в ночной тишине
Пусть ей не мешает молва обо мне.
Снежок выпадает на город туманный.
Замерз на афише концерт фортепьянный.
Пружины дверной глуховатый щелчок.
Последняя рифма стучится в висок.
Простимся без слов, односложно и сухо.
И музыка медленно выйдет из слуха,
Как после купанья вода из ушей,
Как маленький, теплый, щекотный ручей.
Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!
Вьюжная. Ватная. Снежная вся.
Давит на плечи.
Но и представить другую нельзя
Шубу, полегче.
Гоголь из Рима нам пишет письмо,
Как виноватый.
Бритвой почтовое смотрит клеймо
Продолговатой.
Но и представить другое нельзя
Поле, поуже.
Доблести, подлости, горе, семья,
Зимы и дружбы.
И англичанин, что к нам заходил,
Строгий, как вымпел,
Не понимал ничего, говорил
Глупости, выпив.
Как на дитя, мы тогда на него
С грустью смотрели.
И доставали плеча твоего
Крылья метели.
Ну прощай, прощай до завтра,
Послезавтра, до зимы.
Ну прощай, прощай до марта.
Зиму порознь встретим мы.
Порознь встретим и проводим.
Ну прощай до лучших дней.
До весны. Глаза отводим.
До весны. Еще поздней.
Ну прощай, прощай до лета.
Что ж перчатку теребить?
Ну прощай до как–то, где–то,
До когда–то, может быть.
Что ж тянуть, стоять в передней,
Да и можно ль быть точней?
До черты прощай последней,
До смертельной. И за ней.
На плоскости стола,
И преломление лучей,
И синий лед стекла.
Сюда — цветы, тюльпан и мак,
Бокал с вином — туда.
Скажи, ты счастлив?— Нет.— А так?
Почти.— А так?— О да!
О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, не увиденный нами,
Как в парк повернувший последний
трамвай,—
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
Сломалась в дороге твоя колесница,
На юг улетела последняя птица,
Последний ушел из Невы теплоход.
Я вышел на Мойку: зима настает.
Нас больше не мучит желание славы,
Другие у нас представленья и нравы,
И милая спит, и в ночной тишине
Пусть ей не мешает молва обо мне.
Снежок выпадает на город туманный.
Замерз на афише концерт фортепьянный.
Пружины дверной глуховатый щелчок.
Последняя рифма стучится в висок.
Простимся без слов, односложно и сухо.
И музыка медленно выйдет из слуха,
Как после купанья вода из ушей,
Как маленький, теплый, щекотный ручей.
Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!
Вьюжная. Ватная. Снежная вся.
Давит на плечи.
Но и представить другую нельзя
Шубу, полегче.
Гоголь из Рима нам пишет письмо,
Как виноватый.
Бритвой почтовое смотрит клеймо
Продолговатой.
Но и представить другое нельзя
Поле, поуже.
Доблести, подлости, горе, семья,
Зимы и дружбы.
И англичанин, что к нам заходил,
Строгий, как вымпел,
Не понимал ничего, говорил
Глупости, выпив.
Как на дитя, мы тогда на него
С грустью смотрели.
И доставали плеча твоего
Крылья метели.
Ну прощай, прощай до завтра,
Послезавтра, до зимы.
Ну прощай, прощай до марта.
Зиму порознь встретим мы.
Порознь встретим и проводим.
Ну прощай до лучших дней.
До весны. Глаза отводим.
До весны. Еще поздней.
Ну прощай, прощай до лета.
Что ж перчатку теребить?
Ну прощай до как–то, где–то,
До когда–то, может быть.
Что ж тянуть, стоять в передней,
Да и можно ль быть точней?
До черты прощай последней,
До смертельной. И за ней.
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном
Лучше жалеть о содеянном, чем сокрушаться об упущенном